– Арон, как вы выбираете сюжеты для своих картин?

– Тут я должен рассказать, как начал писать картины. В 80-е годы я работал в мастерской монументально-декоративного искусства при «Главленинградстрое». Мы наполняли интерьеры зданий, сделанных по проекту этой организации – делали подшивные потолки, росписи, витражи, керамику. А так как я закончил училище Мухиной по классу интерьера, то я занимался интерьером. Мастерской управлял бывший полковник МВД, и ему не нравилось, когда сотрудники отвлекались на творчество – он считал это потерянным временем. У него была любимая фраза «Ни минуты простоя». Я проработал там семь лет и понял, что пройдет еще несколько лет, и на мне как на художнике надо будет ставить крест. И я стал поступать так: вот иду я на работу с утра и вижу какие-то городские сцены – я их запоминал, а потом по памяти делал наброски того, что видел. А потом по ним уже делал гуаши, а позже и картины маслом. Таким образом, сделаны многие мои работы 80-х годов. Потом я стал понимать, что этой практики мало – мне хочется писать точнее. И я стал делать зарисовки не по памяти, а с натуры. Все эти альбомы на полках наполнены зарисовками. Они моя кухня.

– А за картину вы беретесь, когда листаете альбомы с зарисовками, и вас что-то затронет заново? Когда что-то отзовется?

– Совершенно верно. Обычно я не пишу с натуры – мне это дает возможность свободы. Иногда, правда, хожу на этюды. Но натура закрепощает художника, предлагая ему готовую форму и цвет. Подсказывает – но и закрепощает. Когда ты пишешь из головы, ты более свободен.

– Вот эта розовая девушка в купальнике – новая? И это случайно она написана на газете – ничего под рукой больше не было? Или нарочно?

– Дело в том, что мне нравится, когда бумага плохая. Это парадоксально, а дело вот в чем. Когда дают тебе Гознак, ты психологически боишься ее испортить. А здесь – полная свобода.

– Что такое красота? Ведь искусствоведы не дают ответа на этот вопрос.

– В разное время она разная. То, что одного гениально, для другого может быть ужасно. Гениального Ван-Гога не понимали в его время – не видели в его картинах ни красоты, ни живописи. Когда творил Гауди, все ругались. Из-за Эйфелевой башни был скандал, и даже демонстрации. Но проходит время – и все понимают, что без этих творений мир нельзя представить. Но некоторые произведения, несмотря на смену восприятия и канонов красоты, остаются самоценными – например, икона. После икон я ничего не воспринимаю – настолько сильное действие. Написанные русскими мастерами во времена Джотто, они не менее высокого уровня. Когда Матисс приезжал в Россию, он говорил – вот у кого вам надо учиться! Это та красота, которая проходит через все времена.

– Недавно в Пушкинском музее в Москве, я смотрел «Красные виноградники» Ван-Гога. Стоя перед этой картиной, с ее выпуклыми мазками краски, я почувствовал, что художник вовсе не изображал пейзаж – нет, он лепил его своей кистью. Я стоял перед картиной на расстоянии вытянутой руки, понимая, что с этой позиции можно ощутить то, что чувствовал Винсент.

– Американский художник-абстракционист Ротко считал, что его живопись надо смотреть с определенного расстояния – примерно с трех метров. Он даже делал специальные скамеечки, на которые надо садиться перед картиной и сидеть. Просто смотреть – и уходить в глубину того цвета, который он изобразил. Вообще, для художника, когда он работает, важно движение краски. Напряжение цвета, мазка. Ван-Гог хорошо чувствовал трепет живописной плоскости холста.

– Искусствоведы говорят, что после Ван-Гога мы все смотрим на подсолнухи его глазами – ведь он переосмыслил желтый цвет. И когда я смотрю на ваши розовые картины, то понимаю, что не смогу больше относиться к этому цвету по-старому… Я таким его раньше не знал.

– Розовый – очень интересный и сильный цвет. Он может быть и очень горячим, и очень холодным. Как распаренное тело или зимнее утро...

– А что вы чувствуете, когда работаете?

– Когда я пишу, то забываюсь совершенно, даже радио отключаю. Вхожу в состояние, я думаю, какого-то наркоза. Это полное погружение в картину.

– А нужно ли иметь дома живопись? Или только альбомы, а великие картины пусть висят в музеях?

– В старые времена в Европе были вельможи, которые покупали картины и заказывали портреты – чтобы остались потомкам. Живопись – искусство камерное, оно не для больших залов. Коллекции для музеев все-таки были собраны людьми богатыми для себя – а потом переданы музеям. И я думаю, что люди, которые владеют средствами, будут покупать настоящую живопись и вешать у себя дома – если, конечно, уровень культуры у них будет достойный.

– И все-таки, зачем покупать живопись? Обычно покупают то, что престижно и дорого – для самолюбия или чтобы вложить деньги. Хотя есть более важная причина – картина, которая висит в вашем доме, разнообразит эмоциональную жизнь. Это влияние не всегда заметно, но оно может быть очень сильным.

– Если говорить с позиции человека, живущего в интерьере – я бы старался оставить белые стены и, может быть, одну картину. Человек дома отдыхает – у него в жизни много впечатлений, а дома должен отдохнуть.

– И поэтому он вешает на стену яркий рекламный плакат в рамочке…Современные электронные средства позволили каждому человеку быть фотографом, режиссером. Что вы думаете по этому поводу?

– Когда художник рисует карандашом, то на бумагу переходит его внутреннее состояние. А если напечатать – то это будет всего лишь напечатано. У меня есть друг, швейцарский журналист – мы с ним переписываемся на бумаге, хотя можно было бы и с помощью компьютера по электронной почте. Бумажные письма живее! К тому же я все свои письма снабжаю рисунками. А вот есть еще такое мнение, что живопись кончилась. Вы как к этому относитесь?

– Думаю, что происходит подмена. Электронные средства передачи изображения приучают человека к «эстетике картинки»: люди думают, что живопись – это такие же «картинки», как и те, что они видят на экране компьютера или мобильного телефона. А ведь это явления совершенно разного порядка! Во-первых, живопись – она трехмерная. Во-вторых, у каждой картины есть размер – и он важен. В-третьих, у краски совсем другие светоотражающие свойства, чем у бумаги или экрана. Заменить картину электронной «картинкой» – все равно, что поменять оркестр на дверной звонок.

– Да, живопись уникальна сама по себе – ее нельзя скопировать или передать через компьютер или фотографию. Это всегда возврат к живому.

– Недавно вы стали работать с деревом – я видел ваши работы на недавней выставке. И эти раскрашенные фигуры – не совсем скульптура, а скорее пространственная живопись. Вы просто вывели картину в пространство.

– Точно. У меня есть фотографии – вот «Пожарники», «Акробат», «Священная корова», «Кавалер и барышня»… Это все я делаю на даче в Орехово – там, на природе, все это так играет красками! Причем, невозможно оторваться – пока делаешь одну фигуру, в голове уже другая идея. К сожалению, эти трудно привезти в Питер, чтобы устроить большую выставку.

– Да и мало, где в Питере можно устроить хорошую выставку.

– К сожалению, это проблема нашего города – у нас до сих пор нет музея современного искусства. Такого, как в Лондоне или Париже. Когда в Нью-Йорке, в промышленном районе Сохо появился музей Гугенхейма, то вокруг него все сразу стало развиваться – магазины, кафе, рестораны, артистические мастерские. Музей стал центром культурной жизни. Петербургу тоже нужен такой музей.